«Вместо траура — ликование»: журналист — о том, как нас изменила мобилизация

Месяц назад президент объявил частичную мобилизацию, и для многих из нас эта тема стала основной в октябре. Журналист Артем Краснов был на отправках мобилизованных и много общался с их родственниками. Ниже — его взгляд на то, как мобилизация была воспринята по стране.

Со дня мобилизации — явления, которое оптимисты исключали, власти отрицали, а пессимисты считали неизбежностью, прошел месяц и десять дней. Меня часто спрашивают (в основном уехавшие за границу), как мобилизация изменила настроения сограждан, ведь с ней и тянули так долго, боясь, что россияне в своей массе поймут, что вобла есть вобла.

Мне сложно выделить какое-то одно настроение. Первый раз я побывал на отправке мобилизованных 25 сентября в пригороде Челябинска, ожидая застать картину мрачную, почти похоронную. Но увидел без пяти минут ликование: «Саня, давай, за...рь [уничтожь] их всех!» Были и сосредоточенные лица, были зареванные, но своей торжественностью происходящее больше напоминало встречу футбольной команды, чем проводы на фронт. О фронте особо и не говорили: некоторые родственники считали, что мобилизованных ждет длительное обучение, после чего их направят в тыловые части. «Ведь не могут людей без боевого опыта бросить на передовую», — соглашались они друг с другом.

На следующих проводах бравурные настроения притухли, уступив место тревожной сосредоточенности, но большая часть отправлявшихся пришла добровольно. На вопросы о мотивах мобилизованные отвечали: «НАТО на пороге... Надо страну защищать... Кто, если не мы?» Я обнаружил даже тех, кто раньше выражал недовольство российской властью по самым разным поводам, а сейчас явился по первому требованию. У нас нашлись общие знакомые, и уже потом я спросил их об этом феномене. Ответ был примерно таким: «Почему пошли? Думали, будет вроде игры в "Зарницу"». Впрочем, уже по прибытии в военные части настроение некоторых изменилось, но это отдельная история.

На отправках было много заплаканных женщин, обескураженных, с немыми вопросами на лицах. Мужчина в силу мужской гордости не может «зассать», и что у него скрывается под броней внешней бодрости, сразу не поймешь. Вид женщин, казалось мне, больше отражает истинное настроение, только я снова ошибся: отстаивать права своих мужей, братьев и детей стали единицы. Отношение остальных — это или одобрение, или смесь фатализма, страха навредить и ощущение бессилия.

Бессилие скоро овладело и мной. Я не знаю, как выглядит российская власть времен мобилизации сверху, но снизу она кажется молохом военной машины, не имеющей лица, неперсонифицированная, состоящая из лоскутного одеяла зон чиновничьей ответственности, где мобилизованный существует в пограничном состоянии где-то между военкоматом, гарнизонным командованием, региональной властью и перегруженными кабинетами терапевтов.

Мы были настроены работать, как и раньше: воспринимать обратную связь читателей, доводить жалобы до властей, выступать медиаторами процесса. Но вдруг оказалось, что у нас нет не то что козырей — нет даже понимания, во что мы играем. Вместо колоды — пустые листы обещаний. Критерии мобилизации, объявленные 21 сентября, создавали впечатление, что речь всё же о военных с боевым опытом и сравнительно молодых (первого разряда запаса). Но апеллировать к этому оказалось бесполезно: призванные, с кем я говорил лично, имели лишь опыт срочной службы, а некоторые выходили за возрастные лимиты первого разряда: для солдат это 35 лет, для младших офицеров — 50 лет. Но этих критериев не было в указе, а значит, не воспринимали их и военкоматы.

Еще драматичнее ситуация со здоровьем. В нашей лунтиковской вселенной мобилизации должна предшествовать оценка состояния бойца, ведь в отличие от срочной службы нынешний призыв затрагивает людей среднего возраста с накопленными хроническими болячками и старыми травмами. Быстротечность процесса не оставляла шансов оценить здоровье самим, значит, этим должны заниматься некие призывные медкомиссии, думали мы. Но выяснилось две вещи. Первая — обязательного медосвидетельствования во время мобилизации, по мнению юристов, законом не предусмотрено. Вторая — список болезней, исключающих мобилизацию, предельно узок и подразумевает состояния, близкие к инвалидности. Даже геморрой с частыми осложнениями не дает нужной категории Д.

Когда закон разрешает практически всё, всё само собой становится законным. У нас были истории многодетных, людей в возрасте, с жалобами на заболевания, но все попытки им как-то помочь разбились даже не о стену. Они разбились о бесконечный лабиринт отражений, в котором ты рано или поздно теряешь ориентировку. Тебе советуют обращаться в региональную, военную, гарнизонные прокуратуры, к уполномоченным по правам человека, напрямую к губернатору, военкому, начальнику части, идти в суд, звонить на горячую линию... И кто-то готов тебя слушать, обещает помочь, дает хороший совет. Но дальше в этой цепочке преломлений попадается абсолютно черное тело и поглощает всю набранную инерцию. Мобилизация законна, а у ошибок нет фамилий — они растворены в калейдоскопе процесса, где мобилизованный сегодня здесь, а завтра там, и это разные юрисдикции. Каждый новый командир может объяснить всё плохое недоработками предыдущего коллеги. Мелкие чиновники кивнут на крупных, крупные — на мелких. Это даже не административный футбол — это настольный теннис, где мяч опережает мысль.

Но такие истории — горе отдельно взятых семей. Если же смотреть шире, то жизнь продолжается, и те, кто не сбежал за границу и не попал под призыв, начинают потихоньку расправлять плечи. Телевизор говорит о скором окончании мобилизации, не оставляя при этом бумажных следов, которые бы подтверждали или хотя бы проясняли эти слова.

И жизнь возвращается в колею. В России не принято переживать за себя и за того парня. Нам хватает переживаний за себя.

Когда появилась первая информация о погибших, мы подумали, что это фейк, — слишком быстро всё произошло. Потом их гибель подтвердилась. В день похорон я ездил в Могильное, где мобилизовали многодетного фермера, но по возвращении посмотрел фотографии с похорон и поразился, сколько человек пришло проститься с мобилизованными. Я спросил у нашего журналиста Нади Кондрашовой, которая работала на месте, каким было настроение людей. Она сказала:

— Это была боль, но боль глухая, как бы внутри себя, не рефлексирующая.

Я понял, о чём она: всё, что случается в жизни, люди воспринимают как погодные явления, которые могут быть неприятны, но неизбежны и к тому же необъяснимы. Это не только покорность року, но и прагматизм: вернуть нельзя, значит, нужно думать о жизни здесь и сейчас. Люди не задают вопросов, на которые не получат ответов, у них нет такой потребности. Они предпочитают тратить себя на что-то еще.

Вот уже третью осень октябрь кажется самым мрачным месяцем года. Но в 2020 и 2021 годах люди сражались с микроскопическими организмами в форме ежей, и казалось, что мир переживает худший кризис. Сейчас же они словно сражаются сами с собой, теряя чувство локтя, самоизолируясь в своих мирах, вводя масочный режим безразличия. И что делать, не знает, похоже, никто.