«Вдова Талькова задала правильные вопросы». Разговор со следователем по особо важным делам в Петербурге о киллерах, маньяках и 90-х

В деле об убийстве Талькова должна быть поставлена точка, камер распознавания лиц в Петербурге огромное количество, а на свободу вышли минимум два очень опасных преступника. Об этом и многом другом наши коллеги из «Фонтанки» поговорили с начальником первого управления по расследованию особо важных дел ГСУ СК по Петербургу Юрием Яшковым.

— Дело об убийстве Талькова передали в суд. Почему только сейчас?

— Триггером стало то, что на личный прием пришла вдова. Она задала правильные вопросы — почему дело глухое, почему никто не наказан. Если на тот момент вбить в «Яндексе» «самые громкие преступления в современной России», то на первом месте был Листьев, на втором Тальков, но просто потому, что дело было в архиве. Мы начали готовить его для передачи в суд в 2021 году. Шляфман (Валерий Шляфман был музыкальным директором Талькова. — Прим. ред.) вскоре после смерти Талькова был привлечен за неосторожное убийство, до трех лет лишения свободы. Квалификация была в корне неверной. Сейчас ему вменено покушение на убийство охранника Азизы, Малахова, и убийство Талькова.

Тогда, на первом этапе, было очень много бардака и куча теорий заговора. Даже у меня в голове сидело, что застрелил Талькова Малахов. 90% людей, наверное, так думают. Но всё сводится к тому, что это был Шляфман. Он постоянно генерировал скандалы, мог на концертах кого-то специально задеть плечом, если видел, что охрана рядом. И охранники Талькова даже говорили музыканту: «Либо мы, либо Шляфман». Здесь примерно такая же история произошла: он с Малаховым спорил, кто первым выйдет на сцену, Тальков или Азиза. Намотивировал Талькова пойти разбираться. У Малахова был револьвер, которым он пытался воспользоваться, но охрана не дала. Пистолет Шляфман у него вытащил и зарядил. Тальков по сути избивал Малахова, Шляфман целился в охранника, но попал в певца. Это подтверждается пороховыми следами на его рубашке, они больше ниоткуда не могли взяться. И трассологической экспертизой — лежащий на полу Малахов не мог так выстрелить. Хочется получить судебное решение, где четко было бы прописано, что Шляфман совершил преступление. И дожидаться, что, возможно, он совершит ошибку и окажется в России, а может, и программа выдачи с Израилем начнется. Это, конечно, маловероятно. Тем более мы узнали, что Шляфман даже не получил загранпаспорт: настолько он боится уехать из страны.

— Были ли попытки допросить его там?

— Мы сейчас в контакте с израильскими спецслужбами, они нас приглашают по другим делам. Но в том числе хотим и со Шляфманом встретиться, пообщаться, может, на видео записать. Запросы о правовой помощи мы официально направляли, но ответа пока нет.

— А про другие контакты с Израилем можете рассказать?

— В тюрьме Израиля пять пожизненных сидит Карлик Дмитрий, он наш, челябинско-питерский бандит. И он позвонил нам оттуда, рассказал про несколько интересных убийств, всё подтвердилось. На его показаниях мы закрыли Каштело, хозяина клуба «Грибоедов». И нам нужно Карлика официально допросить. Плюс еще дело об убийстве в Израиле выходца из Питера господином по фамилии Нусимович. Он сейчас обвинен в убийстве вице-губернатора Маневича.

— Несмотря на политическую ситуацию, у вас всё равно есть контакты?

— Я сам удивился. Такие они заинтересованные.

— Какие шансы допросить Шляфмана?

— Большие. Может, не допросить, просто пообщаться. Оперативники нам помогут. Он вроде занимается организацией эскорта для русских, как нам в полиции рассказали, ведет полукриминальный образ жизни. Не привлекался, но и пользы Израилю не приносит.

— С точки зрения справедливости на месте подсудимого пусто. Вдова, наверное, недовольна?

— Это максимум, что в России сегодня можно сделать. Это определенная точка, преступление раскрыто, просто преступник сидит в Израиле.

— Много еще дел из тех времен лежит в архивах?

— В нашем архиве по особо важным 325 дел. Это, как правило, убийства. В основном 90-е, но есть и несколько за 70-е, 80-е. И 2000-й тоже, конечно, есть, и 2010-й.

— Есть какие-то шансы, что дело 70-го года будет раскрыто?

— Только случайно, если кто-нибудь расскажет что-то. Есть, конечно, и такая методика работы — взять старое дело и начать по нему работать. Нет никаких новых факторов, никто тебе об этом ничего не рассказал, просто берешь дело и отталкиваешься от него. Иногда это срабатывает. Например, дело Смирнова по взрыву мы именно так и раскрыли сейчас. Иногда работаем от информации. То есть оперативники приходят и говорят: «Вот, у нас есть человек, который знает, кто убил в 2001 году человека в Выборгском районе».

— Что движет такими людьми, почему они спустя столько лет начинают что-то рассказывать?

— Мотивы у всех разные. Например, один пришел потому, что жена умерла, сын его из квартиры выгнал. Жить негде, зима, вот и рассказал, как в 1992 расстреляли двух человек.

— То есть информация за «постой». Он добился своего?

— Да, добился. Раньше был бандитом, сейчас вот так. Бывает, что кто-то проболтается по пьяни. Люди же все стареют. Бывает, что беседуют с кем-то, кто общается с компетентным оперативником. Или, например, обиды накопились у старых товарищей — все богатые, этот один бедный, вот он и думает, сейчас я им отомщу за всё.

— Современные технологии чем-то могут помочь в старых историях?

— Сейчас ловят людей, которые находились в розыске годами. Система распознавания лиц, конечно, феноменальная. Был у нас один преступник. Я знал, что он ходит в кафе, в которое я тоже хожу. У меня была его фотография, думал, что если увижу, то сообщу и его задержат. В итоге его нашли с помощью камеры распознавания лиц. Когда его привели, я понял, что ни за что в жизни не узнал бы его. У него борода, усы, длинные волосы. Вот только по этому треугольнику — нос и глаза — система распознала.

— Но в Петербурге же пока еще не очень много таких камер, как в Москве?

— Много уже. Вообще, всё, никуда не деться.

— Повод для нашего разговора — 25 июля, День сотрудника органов следствия. Но есть же еще 15 января, День создания Следственного комитета. Вам какой из них ближе?

— Мне больше нравится 7 сентября. Когда реально образовался Следственный комитет.

— Вы имеете в виду отделение от прокуратуры?

— Да, это реальный отсчет, рождение новой эпохи. 7 сентября у людей всё поменялось. Раньше споров практически не было, как единый механизм работали. Было в какой-то мере проще, но и отделение полезно: когда какую-то глупость пытаются протащить, а прокуратура не дает это сделать.

— Это очень обидно для следователя, когда его дело суд или прокуратура возвращают на доследование?

— Да, очень. Один из самых серьезных стрессов. Если дело маленькое, человек на подписке, то это небольшая неприятность. А если дело большое, люди под стражей сидят… Ты ночами не спишь, а тебе всё это возвращают, чтобы ты сделал концовку еще раз.

— Бывало такое, что до суда доходила какая-то история и оказывалось, что все-таки человек вообще не виноват?

— Официально да, кого-то оправдывают же. Но лично для меня это значит, что не хватило доказательств, потому что он виноват точно. Если говорить о том, что совсем невиновных людей взяли и направили в суд, я таких дел не помню. Когда арестовывали кого-то, а потом выяснялось, что они не виноваты, — такое было несколько раз. И это, кстати, был ценный опыт. У нас была ситуация, когда потерпевшего похитили, вымогали деньги, наставляли пистолет. Он опознал четверых, мы их всех повезли в суд, все отрицали свою причастность. Суд только двоих арестовал. В итоге начали проверять алиби и реально оказалось, что двое арестованных ни при чем. А те, кто на свободе в тот момент были, оказались виновны. А польза была в том, что я понял, что невиновный человек ведет себя точно так же, как виновный. Казалось, что если ты невиновного человека задерживаешь, он то уж точно будет себя вести так, что видно: он не виноват. А ничего подобного, такие же слова, такие же эмоции, всё то же самое.

— Ваши преступники — это все-таки специфический контингент, есть какие-то общие, объединяющие их черты?

— Ну нет, они разные. Но есть категории. Например, киллеры. Это только в кино они в отглаженном костюме. На деле это такие маргинальные, ленивые, неблагополучные, бедные люди. У богатого заказчика нет в круге общения киллера, как правило. Но у него есть какие-то криминальные связи среди людей победнее, но тоже обеспеченных. Он обращается к ним. Они, естественно, сами делать ничего не будут и ищут людей еще попроще. И вот так потихонечку лестница спускается от богатого заказчика к человеку, который готов за тысячу долларов или за дозу исполнить убийство. А заказчик платит 10 тысяч долларов, 20 тысяч долларов, 100 тысяч долларов и так далее. Так выглядит классическое заказное убийство.

— Можно нанять киллера в даркнете?

— В Москве был случай, в Петербурге пока еще не сталкивались с таким, чтобы именно убийство. Вот поджоги покрышек — это да. Сложно раскрывать такие преступления, с VPN, «Тором» и так далее. Я не помню, чтобы были раскрытия с помощью техники, но они прокалываются на системе. С покрышками понятно, что объединяет потерпевших. С мошенничествами, обычными звонками по телефону сложнее, но тоже бывает. Не все в 100% случаев пользуются IP-телефонией. Бывает, курьеров присылают, которые связаны с ними, потому что просто ленятся сделать всё по-правильному. Карту какую-нибудь свою дают или знакомого. Проколы бывают.

— Возвращаясь к покрышкам. Исполнителям вменяют покушение на убийство вместо поджога, даже если поджог не удался. Как вы оцениваете такую квалификацию?

— В целом, я считаю, правильная квалификация по 105-й «Убийство». Потому что очень странно отталкиваться от последствий. То есть человек подходит, поджигает покрышку, никто не умирает и даже не кашляет. Тогда это просто умышленное уничтожение, порча чужого имущества. А другой может даже на одну покрышку меньше поджег, но умерло три человека. Или два, или один. Или тяжкий вред здоровью. И тогда ему вменяют убийство, хотя он совершил точно такие же действия. Это несправедливо. Ты должен понимать: если поджигаешь покрышку возле двери, можешь убить не одного, не двух, а может, даже десять человек, может, двадцать. Ты должен понимать, что совершаешь покушение на убийство двух и более лиц общеопасным способом. Всё.

— Но они же это понимают только после того, как их поймали.

— Задача — это всё распространять, чтобы они знали: вот, теперь квалификация такая.

— То есть это, можно сказать, запугивание?

— Запугивание, да. Тот же киллер берет больше, ведет себя гораздо более скрытно, и он понимает, что есть риск получить срок в 15–20 лет. А люди, которые идут за покрышки, им по сто тысяч рублей предлагают. Они должны осознавать, что это стоит как минимум значительно дороже. И соответственно, за это будут браться далеко не все. Это уже сложнее организовать.

— Вернемся к мошенничеству. Кол-центры в колониях, на территории Украины или где-нибудь в Москве — что-то из этого миф?

— Ничего из этого не является мифом. Кол-центр на зоне — 100%, такие есть. Украина — тоже есть. В других странах тоже есть. В соседнем доме, возможно, тоже есть.

— То есть это зло, которое распространилось уже очень широко?

— Да, это очень выгодно.

— Как бороться с этим?

— Мне кажется, что в какой-то степени это будет всегда. Вопрос — в проценте населения, который будет отдавать деньги мошенникам. Задача — распространять информацию, чтобы сложнее было таких людей находить. Грубо говоря, чтобы мошенники делали не по 100 звонков, пока найдут жертву, а 1000. Надо увеличить издержки.

— Вы в предыдущих интервью говорили, что считаете процедуру ознакомления с материалами дела перед передачей в суд чем-то вроде анахронизма и что от нее надо избавляться. Почему?

— Да, от нас даже законодательные инициативы исходили на этот счет. Потому что она самая раздражающая. Именно наше подразделение — оно чем славится? Большими, объемными делами. И есть дела, в которых обвиняемые умышленно затягивают ознакомление, чтобы, например, попытаться при следующем продлении стражи выйти на свободу. У нас в управлении 27 следователей, мы вынуждены 10 из них каждый день отправлять в СИЗО с 9 утра до 8 вечера, чтобы они сидели с обвиняемыми, которым на самом деле неинтересно читать это дело.

— Но это специфика вашего управления. Разве можно ее на всё следствие экстраполировать?

— Такие истории есть и у каждого маленького отдела, когда обвиняемые используют эту процедуру как рычаг давления. Такого не должно быть. Мое предложение такое: если следователь видит, что обвиняемый на самом деле не хочет ничего читать, то надо делать ему копию дела. И всё, пусть читает сколько угодно, без присутствия следователя. Адвокаты обвиняемых, которые хотят хорошо ознакомиться с делом, приходят, фотографируют и спокойно читают у себя в кабинете за чашечкой кофе. Читать в кабинете у следователя неудобно, всё время кто-то ходит, не сконцентрироваться. А в изоляторе еще хуже.

— Помимо процедуры ознакомления, от чего бы еще вы избавились в процессе предварительного следствия?

— От материалов доследственной проверки, она тоже не нужна. Вообще. Надо сразу возбуждать дело. А если не подтвердилось, то вместо постановления об отказе прекращаем дело. Не надо относиться так по-святому к возбуждению. Это глупость. Людей приглашают сначала на опросы по материалам проверки, они тратят на них уйму времени. Потом дело возбуждается, и снова все то же самое, а потом еще и в суде заново. Это просто бессмысленно.

— Сложилась тенденция, когда люди, получившие сроки за насильственные преступления, получают помилование и уходят на СВО. Потом возвращаются и снова совершают преступления. Что с этим делать?

— Пока в Петербурге такого мало было, убийство в «Чабреце» могу вспомнить. Но вообще мы знаем, кто выходит, знатные киллеры уже катаются по городу, отзваниваются нам, обещают больше не шалить. Но это те, с которыми был контакт, которые сотрудничали. Не все освобожденные так поступают. Я стараюсь следить за какими-то одиозными товарищами, про которых знаю, что они точно опасные. Один, например, сейчас таксистом работает. Честно говоря, страшно за клиентов. Я всем оперативникам разослал его фотографии. Я не верю, что он исправился и что-то не совершит. Такой тип человека, склонный к насилию.

— А сколько таких в городе?

— Думаю, что их хватает. Но я могу говорить только про тех, кого лично знаю. Пока что могу четко назвать двоих. Я в них уверен, что они не удержатся.

— Есть нехватка кадров в управлении?

— Нет. Потому что мы из районов набираем лучших следователей. В районах, возможно, есть какая-то нехватка.

— «Районы» злобно не посматривают в вашу сторону?

— Ну нет, мы всё согласовываем, это же карьерный рост. Иногда сами руководители района говорят, у меня есть суперследователь, я не хочу его отпускать, но надо человеку расти.

— Довольно много следователей переквалифицируются в адвокатов, замечаете такую тенденцию?

— У нас сегодня уходит со службы в адвокаты руководитель второго управления, Борис Борисович Синдаловский (преступления против государственной власти и в сфере экономики. — Прим. ред.)

— Почему? Деньги?

— Хочется сменить деятельность. Чтобы начинать новую карьеру еще не старым, активным.

— Вы бы пошли в адвокаты?

— Мне кажется, я рано или поздно тоже там окажусь. Если здоровье позволит.

— То есть это неминуемая точка на пути следователя?

— Просто не хочется такой колоссальный опыт выкидывать на помойку. Идти куда-то юристом работать, даже в крупную компанию… не очень интересная история.

— А почему обязательно нужно уходить из следствия? Нельзя сидеть там, не знаю, до пенсии?

— Пенсия у меня уже давно наступила, и я могу уйти. Но мне нравится. Я не хочу уходить.

— То есть самостоятельно не пойдете, но есть вероятность, что скажут «Всё, пора»?

— У всех происходит такая история в жизни. В любой момент может что-то случиться, и мне скажут, что в моих услугах больше не нуждаются.

— Ваш коллега, который сейчас уходит, он по своей воле увольняется?

— По своей, да. Но я по своей воле пока не хочу. Но мне и лет поменьше. Может, я в его возрасте тоже такое решение приму.